Композитор это человек который – Полные и краткие биографии великих русских композиторов. Биографии известных современных немецких, французских, украинских композиторов, творчество, фотографии, картинки

Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть любой кучер, либо такие сложные, чтобы только потому и нравились, что ни один нормальный человек этого не может понять.

Найдите хорошую мелодию – и ваша композиция, какова бы она не была, будет прекрасной и непременно понравится.

Чтобы сочинять музыку, достаточно вспоминать звуки, которые никому ещё не приходили в голову.

Я считаю невозможным сочинять музыку, которая не прочувствована мною вполне; это кажется мне ложью, ибо ноты имеют такой же определённый смысл, как и слова – быть может, ещё более определённый.

Лист слышал мою оперу, он верно чувствовал все замечательные места. Несмотря на многие недостатки «Руслана», он успокоил меня насчёт успеха. Не только в Петербурге, но и в Париже, по словам его, моя опера, выдержав только в течение одной зимы (32 представления), могла бы считаться удачною. «Вильгельм Телль» Россини в первую зиму выдержал только 16 представлений.
Я ему высказывал откровенно мои взгляды на искусство и на композиторов. По моему мнению, Карл-Мария Вебер был для меня очень неудовлетворителен (даже во «Фрейшютце») от излишнего употребления доминант-септим аккорда в первой его позиции.

Меня просят высказать для читателей «Морнинг Джёрнал» моё мнение о Вагнере. Я это сделаю со всей прямотой и откровенностью. Но должен предупредить их, что вижу в этом вопросе две стороны. Первая – Вагнер и положение, которое он занимает среди композиторов девятнадцатого столетия; и вторая – вагнеризм. Можно сразу увидать, что, восхищаясь композитором, я питаю мало симпатии к тому, что является культом вагнеровских теорий.
Как композитор, Вагнер, несомненно, одна из самых замечательных личностей во второй половине этого столетия, и его влияние на музыку огромно.

Разумеется, мои учительницы не принимали никакого участия в моих композиторских попытках и даже не знали о них; я конфузился говорить о своих сочинениях, а родители мои смотрели на них как на простую шалость, игру; да это в то время так действительно и было. Сделаться же музыкантом я никогда не мечтал, учился музыке не особенно прилежно, и меня пленяла мысль быть моряком. Действительно, родители хотели отдать меня в Морской корпус, так как дядя мой, Николай Петрович, и брат были моряки.

В общем же игра тональностями в каждой части произведения интересна, красива и закономерна; распределение тональностей указывает на пробуждавшееся во мне в те времена понимание взаимодействия тональностей и отношений между ними, служившее мне в течение всей последующей моей музыкальной деятельности. О, сколько композиторов на свете лишены этого понимания! В числе их Даргомыжский, да пожалуй что и Вагнер! К тому времени относится и вырабатывавшееся во мне все более и более чувство абсолютного значения или оттенка каждой тональности. Исключительная ли оно субъективно или подлежит каким-либо общим законам? Думаю — то и другое. Вряд ли найдётся много композиторов, считающих A-dur не за тональности юности, веселья, весны или утренней зари, а, напротив, связывающих эту тональность с представлениями о глубокой думе или тёмной звёздной ночи.

Странный человек – этот господин Рахманинов. Несомненные творческие успехи, вроде фортепианного концерта, соседствуют у него с полной музыкальной беспомощностью, как в невообразимой Первой симфонии. Но увы, я не смогу сейчас с дурно скрываемым злорадством рассказать вам о том, как я, в свою очередь, “думал, что Рахманинов просто композитор, а оказалось – ещё и свинья”. С самого начала человек этот не вызывал у меня никакого отдельного интереса. Правда, даже невооруженным глазом было заметно, что способности его не ординарны, однако для меня в том не было никакой нужды. Я видел перед собою просто очередного, более или менее талантливого, даже пускай и гениального музыканта, композитора, но не более того. Дело опять шло о человеке со своею обычной жизнью и деятельностью. А никакими сверх’задачами здесь – и близко не пахло… “Я-то думал, что Рахманинов всего лишь композитор, да так и оказалось – всего лишь композитор”.^[2]:403

Рахманинов…, мрачнее тучи сидел в креслах и подлетевшему к нему с расспросами вечно возбуждённому Померанцеву ответил коротко, но смело: “Я-то думал, что Скрябин просто свинья, а оказалось – ещё и композитор”…^[2]:403

Шопен колоссально музыкален. Он несравненно музыкальнее всех современников, и с его данными можно было бы стать величайшим композитором мира, но, к сожалению, музыкальность эта не находилась в соответствии с широтой его умственного кругозора. История музыки знает такие случаи, когда эти две стороны не находились в соответствии. <…> Поразительно в Шопене то, что он, как композитор, почти не эволюционировал. Чуть не с первого орus’а это был уже законченный композитор, с ярко определённой индивидуальностью. Это была гордая, высоконравственная натура, которая целиком отразилась в его творчестве. Можно, не читая биографии Шопена, рассказать её, изучив его сочинения, — настолько ярко это отражение.

– Дамы и Леди!.. Джентльмены и Мсье!.. Без лишних слов и чрезмерных околичностей вынужден сообщить благородной публике, что отныне под страхом смертной казни через удаление головы все композиторы без исключения должны будут носить имя Эрик и фамилию Сати!.. Или – наоборот.^[4]:278

Я в своё время даже предлагал генералу Фошу организовать отдельную инфантильную композиторскую роту, в пехоте, разумеется, (на что они ещё годятся!), и пускать её в атаку одновременно с обычными войсками – контрапунктом или в подголоске. ^[4]:320

Равель – это не композитор. На самом деле он – прирождённый шеф классных дам, надзиратель по призванию. Сегодня Равель является признанным руководителем всех дебюссишек, столоначальником дебюссяток и вождём дебюлов. ^[4]:457

 Пауки любят музыку точно так же, как и большинство наших композиторов, если понимаете… ^[4]:472

Однако, этот Стравинский, при всём уважении – не мог не вызывать у меня улыбки, совсем небольшой и глубоко спрятанной улыбки… Он был велик, несомненно… Он был хорош, абсолютно… Ни с чем не спорю. Молодой, компактный, мускулистый, лысый, гениальный… Ездил на велосипеде… Да. Великий композитор, в конце концов… Но, как раз в том-то и всё дело. Он был только музыкант, большой музыкант, всего лишь музыкант, великий творец звуков – но не более того… ^[4]:535

За последние 30 лет в нашей стране из институтов выпущено около тысячи молодых композиторов. Но этих имён никто не знает. Воспитание под знаком авангарда делает их творческими импотентами. А попсовые артисты, приватизировавшие эстрадную песню, не пускают к себе профессионалов. Приватизацию песни начала Пугачева. Она первая смекнула, что профессиональные авторы сократят её доходы, и года с 1985-го практически не исполняла песни профессиональных авторов, даже тех, что вывели её на арену, того же Паулса, а перешла на собственную продукцию. За ней пошли все остальные.

Конечно, серьёзным композитором мне хотелось стать как можно скорее, но, к счастью, я вовремя понял, что для этого необходимо заниматься не только практической композицией. И прежде всего – по возможности изучить вдоль и поперёк музыку, уже написанную другими композиторами. ^[5]:17

 И тут возникает вопрос: а как вообще советский композитор 70-80-х годов мог зарабатывать себе на пропитание?
Всестороннее исследование этого вопроса вырисовывает весьма любопытный феномен: безбедно могли жить только те композиторы, которые писали музыку для кино. Сложилась даже особая каста кинокомпозиторов <…> Платили за музыку в кино по минутам, и надо было её выдавать много и быстро. Потому, как правило, складывались кругленькие суммы, и в то же время потоком шля откровенная халтура, даже у небездарных людей. <…>
Естественно, что все, умевшие писать ноты, стремились в кино. Так же естественно мечтал об этом и я. Правда, основного пути попадания в цех кинокомпозиторов я тогда не знал, а был он донельзя прост, как и донельзя гадок. Например, на «Мосфильме», свою первую работу композитор делал бесплатно, то есть, конечно, нее бесплатно, а отдавал гонорар кому следует, за вторую имел половину, далее, как выбивался в люди – уже мог диктовать свои условия.^[5]:112-113

Второй способ выживания композитора в современных условиях <…> служба в госучреждениях: консерваториях и училищах, минкультах и филармониях, редакциях радио, телевидения и издательств. Такой род деятельности был более доступен, нежели прорыв в кино (хотя, правда, поди попробуй устройся работать в ВУЗ) и 99% советских композиторов ходили в разнообразных рекрутах.^[5]:113

Спасибо, конечно <за комплимент>, но какой там у композитора ум? У него есть только щупальца. То, до чего я дохожу своим умом, который вы аттестовали так высоко, это только мне нужно и никому больше. Пасти́ народы — это не моё. Я не мыслитель, не пророк. Для меня фигура ремесленника в социальной иерархии выше, чем фигура мыслителя. Я и пытаюсь быть ремесленником. У меня, пожалуй, пролетарское самосознание: починить стул, что-то сочинить для каких-то конкретных нужд, получить за это гонорар. Должно быть ощущение своей необходимости, нужности сегодня.^[6]

 Петь высокопарные хвалебные оды живому автору, да к тому же если он сам их и поёт – явление, наверно, достаточно подозрительное, если не сказать больше. Будь это не я, – обозвал бы такого свихнувшимся маньяком и посоветовал зайти к психиатру. Но с другой стороны, ведь всякий композитор <…> должен самозабвенно любить свою музыку, иначе ничего путного никогда не получится; – вопрос лишь в том, кто, краснея, скрывает свою любовь, а кто, краснея, – нет. Я, например, люблю, не краснею и не скрываю… (Хвали себя сам, – оправдал сто лет назад мою позицию бессмертный Козьма Прутков, – иначе тебя никто не похвалит).^[5]:161

 Конечно, специфика «Московской осени», как цеховой лаборатории, установившаяся с самого её рождения в 1979 году, где каждому композитору (а их в Москве свыше 400) даётся равная возможность услышать своё написанное – при условии достаточного профессионализма, – конечно, накладывает свой отпечаток на программы концертов;^{[комм. 1]} однако, в соответствии с максимой великого Ницше, по которой человеческая масса является всего лишь необходимым материалом для появления сверхличности, наша композиторская масса также для чего-то необходима.^[5]:358

Однако перед моими глазами <…> более близкие и, к сожалению, более грустные примеры из теперешних авторов, творящих исключительно по заказам: Денисова – с его бесчисленными одинаково одноразовыми сонатами, квартетами и квинтетами; Губайдуллину – плодовито тиражирующую своё мастерство и талант, неизбежно стирающиеся от такой супер-плодовитости; наконец, Шнитке, который перед последним трагическим ударом болезни в 1994 году написал девять крупных сочинений, и ни одно из них не вышло на уровень прежнего Шнитке. Даже из нашей поросли, обильно озаказенные Смирнов, Фирсова, Тарнопольский, Каспаров просто закидали всех сочинениями-двойниками – без сверх-задачи, без сверх-концепций, без сверх-идей. <…>
Слава Богу, мне не довелось испытать негативных последствий избытка заказов на собственной шкуре, тем более, что я не могу себе даже представить перманентного сочинительства – композитор ведь не дойная корова, чтобы выдавать ежедневно по 10 литров качественного шестипроцентного молока; – а в моём магазине некачественным не торгуют… ^[5]:236

 …я обратил внимание, что если выбрать среднее арифметическое <…>, то получается, что кризисные ситуации у композиторов возникают где-то в районе пятидесяти лет.^[5]:261

 что прикажете делать «европейски известному» композитору, когда на старости лет снова вылезает примитивная проблема выживания? Видимо, надо заниматься другим делом. <…>
Но опять же но – разве это справедливо, что рутинная редактура симфонии классика оценивается гораздо выше, чем создание новой симфонии? Получается, что композитор менее ценен, чем редактор.^{[комм. 2]} Да и вообще, композитор, кому ты нужен со своим 17-летним специальным образованием? Какому-нибудь дворнику платят за его общественно-полезную работу, за уборку собачьих какашек, а тебе за что платить?^[5]:339-340

Быть композитором – это далеко не всегда было постыдно. Даже в старые-старые времена при всяком мало-мальски уважающем себя Дворе каждый, даже самый мелкий Монарх содержал у себя кроме дворника, фрейлин и маркитанток ещё и парочку вполне ручных придворных композиторов. Они состояли на постоянной службе и таким образом за скромное жалованье должны были писать исключительно служебную музыку для внутреннего дворового, вернее придворного пользования. Да, и именно из такой «служебной» музыки состоит сегодня почти вся история этой самой музыки…^[7]

…всякий композитор, находящийся в обществе, одним только видом своим вызывает у окружающих приступы острейшей жалости и сочувствия. Да и что тут лишнего говорить, когда почти все они худы до полного безобразия или наоборот, чрезмерно раскормлены, многие с трудом передвигаются, шатаются из стороны в сторону и поминутно падают лицом об стену. Они почти все поголовно хромы на одну ногу (чаще левую), или на один глаз; пытаясь как-то скрыть это пожизненное огорчение, они постоянно сидят неподвижно на одном и том же месте, лучше всего на постаменте, вдобавок повернувшись к вам строго в профиль.^[7]

Сейчас точно не припомню кто, кажется Бернард Шоу очень тонко подметил (и сделал это гораздо изящнее чем я, со свойственной только ему краткостью и иронией), что «почти всякий композитор подобен дохлой собаке (кроме, разумеется, Вагнера)». Да-да, теперь я действительно вспомнил, что это сказал Бернард Шоу. Сказал совершенно замечательно, вот только с последним утверждением я не совсем соглашусь, мне-то как раз кажется, что именно Рихард Вагнер…, впрочем, я, кажется, слишком отвлёкся от главной темы своего разговора.

Хотя Ханон объявляет Сати и Скрябина своими учителями, его привлекает вовсе не музыка этих композиторов, но их склонность к смысловым параллелям – и кое-кто мог бы сказать, – даже подчинению своей музыки идее. Если верить Ханону, композитор должен быть идеологом во всём том, что касается музыкального материала.

Однажды Ханона спросили: «Вот вы всё говорите, что Чайковский плохой композитор. А если бы вы были профессором консерватории, как бы вы учили на композитора?»
Ханон, очень недолго думая, ответил:
― Выбрасывал бы студентов с пятого этажа.
Больше его никогда не спрашивали о Чайковском…^[8]

Раньше сочинения Ханона исполняли очень мало. Тогда Ханон сказал:
― Ладно, я согласен, чтобы никто не исполнял моих партитур, но при условии, что все остальные композиторы должны передóхнуть.
С тех пор Ханона стали играть гораздо чаще.^[8]

Для англичан Гендель не просто композитор, но объект культа. Скажу больше — религиозного культа! Когда во время исполнения «Мессии» хор начинает петь «Аллилуйю», все встают, как в церкви.^[9]:68

Когда композитор пишет, руководствуясь формальной схемой, его творческая выдумка обычно ограничивается выбором схемы и сочинением первого предложения (а оно в музыке соответствует строке в стихотворении).^[9]:137

Был композитор-«монофонист», отрицавший в музыке гармонию, контрапункт, мелодическое последование, словом, всякое симфоническое начало ― во имя, славу и торжество изобретённого им «разнообразно напрягаемого однозвучия».

Слушатель отстаёт от создателя как минимум на век. То, что написано выдающимися композиторами современности, ещё ждёт своего часа. XXI век будет веком русской музыки.

Опера, которую ставили, была написана не классиком, не новатором, не строгим композитором старого времени и не смелым современником. Это было неизвестное творение какого-то иностранца. Порпора, во избежание интриг, которые, несомненно, возникли бы среди композиторов-соперников, исполняй он своё собственное произведение или творение другого известного композитора, предложил, — думая прежде всего об успехе своей ученицы, — а потом и разучил партитуру «Гипермнестры». Это было первое лирическое творение одного молодого немца, у которого не только в Италии, но и нигде в мире не было ни врагов, ни приверженцев и которого попросту звали господин Христофор Глюк.

— Мужайся, Беппо, — ты выдающийся артист и можешь стать великим композитором, если будешь работать. У тебя несомненно есть идеи; А с идеями и знаниями можно далеко пойти.

— Боже сохрани, Боже сохрани! По строению скелета и нервной системы и головного мозга, — совсем не одно и то же. Но по обязательности подчиняться законам природы, — совершенно одно и то же. Что кому дано этой природой сделать, тот только это и может сделать. Тенор не запоёт басом. Блондин не станет брюнетом. Тётя Лиза не уяснит себе теории кровообращения. Человек без слуха не станет композитором. И выучить их этим вещам нельзя. Вот переплетать книги, бренчать на рояле, писать фельетоны, — этому выучить можно.

Сидорыч встал из-за стола, за которым он сидел с кем-то, взял меня за руку и, подведя к собеседнику, торжественно спросил меня:
— Знаешь ли, кто это со мной сидит? — и, потрясая вилкой, на которой был кусок сосиски, возопил. — Это — ком-по-ззи-тор!
Сидорыч был уже порядочно пьян. На столе стояла водка с неопрятной кабацкой закуской. Тот, кого Сидорыч назвал композитором, поднял голову и поглядел на меня пьяными, добрыми голубыми глазами. Это был мускулистый человек лет около тридцати, с густыми волнистыми кудрями и рыжеватыми усами. Его лицо являло все признаки долголетнего пьянства: оно было измято, с характерными морщинами и мешками под глазами, нос был ноздреват и красен, но черты лица были красивы и выразительны, а голубые детские глаза положительно напоминали мне что-то забытое…
— А ведь мы с вами знакомы были! — произнёс он хриплым пропитым голосом и улыбнулся застенчивой улыбкой. — Оргáнов!..

Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: «…с М.А.Берлиозом, впоследствии покойным…» И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась ещё хуже первых двух: «… Берлиозом, который попал под трамвай…» ― а здесь ещё прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать: «… не композитором…»

– Ну вот, – сказал Дебоширин, – приехали. Тут вам забронирован номер. Отдохните, примите ванну. К семи вас будет ожидать мсье Трюмо. Увидите его в пресс-баре. Трюмо – известный французский поэт, композитор, режиссёр. Трюмо расскажет вам о бунинских архивах.
– Мерси, – сказал Краснопёров, – вы очень любезны.

Смотри, композитор! А ну сочини чо-нить такое, чтобы душа развернулась, а потом обратно завернулась!